Ю. Ткачев / Я видел Ленина (рассказ о Владимире Яковлевиче Юкине)

– Я видел Ленина, – сказал один старый большевик, и этого было достаточно, чтобы самому стать легендой.

Вот и я, как тот большевик, как-то пришёл домой «на бровях» и, прежде чем упасть, успел заявить: «Я сегодня выпивал с самим Юкиным». И меня в тот вечер не только не ругали за «выпивал», но даже целую неделю не заставляли мыть посуду. Вот такой авторитет был у Владимира Яковлевича.

Юкин, Бритов, Кокурин, как Маркс и Энгельс, звучали тогда, как одно слово. И слово это было уважаемо. Их уважали как всех вместе, так и каждого в отдельности, но тут были нюансы.

Бритова, например, уважали, но побаивались. Он напоминал современного президента Трампа. Ким Николаевич вникал во все дела Союза, без него не решался ни один острый вопрос. Он мог помирить или поссорить художников, мог за кого-то заступиться, а кого-то наказать. Но, как и Трамп, Бритов ввёл своеобразные пошлины – ходоки к нему шли минимум с чекушкой.

Другое дело – Кокурин. Его уважали бескорыстно. Он не решал острых вопросов. Создавалось впечатление, что ему нравилось всё. Он был лёгок и жизнерадостен, как его любимые птички. Увидев чью-то работу, он непременно восклицал: «Гени-а-а-льно!», и при этом хитро улыбался. И не поймёшь – серьёзно он это говорит или насмехается.

А вот Юкина не просто уважали, его боготворили. Внешне Владимир Яковлевич походил на старика, каких делают в кукольном театре. Лысая голова со стекающими сзади остатками волос, сделанных из мочала, нос картошкой, глазки-пуговки, большая лохматая борода из того же мочала, живот-мячик, длинный, растянувшийся свитер, давно принявший форму хозяина. Короче – не Апаллон. Но при этом Юкин был прекрасен.

Надо было внимательно слушать, запоминать, а я, как влюблённая девица, просто смотрел на него, и гордился, что сижу рядом с легендой. А говорил он тихим голосом, не торопясь, обдумывая каждое слово, глядя куда-то в потолок. Это была своеобразная художническая проповедь.

Когда я вступал в Союз и собирал документы, мне подсказали, что самая весомая рекомендация – от Юкина – это почти пропуск. В тот год нас претендентов было трое, и все также захотели получить такой «пропуск».  Предварительно позвонив, мы пришли к Юкину домой. Были уверены, что это займёт несколько минут. Но нас ждал огромный стол с самоваром и пирогами. Мы пили чай, о чём-то разговаривали. И тут опять надо было внимательней слушать, запоминать. «Но целью взоров и суждений в то время жирный был пирог…».

А Юкин говорил о том, что искусство – это величайшее мучение, это тяжёлый ежедневный труд, это постоянное недовольство собой, – он словно хотел запугать нас, чтобы мы опомнились и выбрали себе другое занятие.

Через несколько дней я получил желаемый документ. Это была самая короткая рекомендация – она состояла из одного слова. Там крупно было написано: «Рекомендую» – и всё.

Юкин вообще не любил бумаг. Даже когда занимал должность председателя Союза, отчётные доклады ему помогала писать его жена Евгения Михайловна. Он, конечно, мог бы выступить и без бумажки, но в те годы доклады должны были соответствовать жанру.

Юкина уважали все, даже Ким Бритов. Их дружба колебалась от самых тёплых отношений до самых враждебно-боевых. Как-то на вопрос журналиста – «Много ли художников во Владимире?» – Бритов ответил: «Членов Союза много, а художников… я один». Но подумав немного, всё-таки, добавил: «Да вон Володька ещё».

Когда читаешь или слушаешь воспоминания о Юкине и о всей Владимирской школе живописи, непременно натыкаешься на примеры того, как «тогда» их не понимали, ругали. Обкомовские начальники строили им всякие козни.

Нам, художникам нового времени, остаётся только посочувствовать им.

Мы действительно живём сейчас гораздо свободнее – нас никто не ругает, ничего нам не запрещают, мы можем рисовать и писать всё, что нам вздумается. Представители власти не приходят в зал до открытия выставки, чтобы удостовериться в её благонадежности.

Да, раньше, в то «жуткое» время, всё было по-другому – секретари обкома партии неусыпно следили за художниками: знали их всех по именам, внимательно изучали их выставки. Чтобы художники были под присмотром, строили для них мастерские, давали квартиры. Начальники даже пытались подсказать сюжеты для картин и не понимали, почему же те не воспевают достижения народного хозяйства, а, как дети. рисуют цветные домики, синие стога, фиолетовые сугробы… Не понимали и ругали художников за такую живопись. Ругали и отправляли выставку в Москву, чтобы их там тоже поругали. А потом провезли картины по всей стране, чтобы как можно больше людей увидело это «безобразие» и тоже поругали.

А потом зачем-то повезли выставку за рубеж. Но и этого оказалось мало. Тогда злые начальники издали альбом миллионным тиражом с репродукциями этих неуправляемых художников, чтоб их уж наверняка поругали во всех уголках нашей необъятной страны.

Вот как это описано в книге о Юкине: «В те годы скомплектованная из произведений владимирских авторов выставка разъезжала по свету. Художники зачастую и не знали её маршрут – получали лишь письменные сообщения о том, где она сейчас находится. А побывала выставка, кроме многих больших городов Советского Союза, в Болгарии, Чехословакии, ГДР, Франции, Италии, Дании, Финляндии, Норвегии, Швеции, Греции, Ираке, Тунисе, Марокко, Австрии, Канаде, США, Англии, Японии и других странах».

Справедливости ради надо сказать, что сейчас наши работы тоже возят по разным городам, и мы тоже не в курсе, где в данный момент находится наша передвижная выставка. Но мы знаем точно, что пределы Владимирской области она не пересекала. И сейчас находится то ли в Собинке, то ли в Судогде…

Сейчас мы тоже издаём альбомы. Наступило время, когда из всех искусств для нас важнейшим является реклама. И художники вынуждены рекламировать себя сами. Издание альбома теперь из вопроса престижа превратилось в вопрос денег. Есть деньги – иди и издавай себе альбом. Правда, тираж из миллионного превратился в минимальный – достаточный лишь для подарка родственникам и друзьям. Так как настоящими ценителями нашего творчества остались лишь самые близкие родственники.

И когда начинаешь сравнивать тогдашние притеснения со свободой наших дней, то как-то тайно начинаешь мечтать хоть о каких-то гонениях. Так как хуже этого – только теперешнее безразличие…