Французов Борис Федорович
О художнике
Родился в г. Камешково Владимирской области.
Окончил:
- Мстёрскую художественную школу (1959)
- Московское высшее художественно-промышленное училище (б. Строгановское) (1970)
Член Союза художников СССР (1971)
Заслуженный художник РСФСР (1986)
- Диплом Академии художеств СССР (1989)
- Лауреат обл. премии в области культуры, литературы и искусства (1993) (посмертно)
«Офорт требует терпения, но зато позволяет графику
полнее реализовывать свои возможности и создавать
более глубокое по содержанию, точное по исполнению
произведение. Возможно, именно сложность работы
в этой технике и манере и привлекает меня»
Б.Ф. Французов
Заслуженный художник России Борис Федорович Французов прекрасно владел техникой офорта, и не многие современные графики могли сравниться с ним в этом искусстве. Современные искусствоведы отводят ему место в ряду классиков, определивших важнейшие пути развития русского искусства – А. Г. Венецианова, А. А. Иванова, А. К. Саврасова, В. И. Сурикова.
Родился Б.Ф. Французов 5 февраля 1940 года в городе Камешково Владимирской области. В раннем детстве остался круглым сиротой. До 14-и лет рос в доме родителей погибшего на фронте отца в деревне Зауечье Камешковского района, которую считал своей малой Родиной. Кажется, уже с самого детства в нём жил художник. Удивительно, но всё ладилось будто само собой, Борис поступил в художественную школу во Мстёре (ныне профессионально-техническое училище), где учится на художника-миниатюриста. Но неожиданно появился интерес к живописи, и Французов вернулся в родной город Камешково, устроился художником на фабрику им. Свердлова. Первые профессиональные обязанности – лозунги, плакаты, оформление стендов – не давали творческого удовлетворения, но позволяли добиться самостоятельности. Мечтая о вузе, Борис поступил в школу рабочей молодёжи и ездил два – три раза в неделю во Владимир в изостудию, работавшую при Доме культуры.
Французов усердием и увлечённостью правил собственный путь в искусстве. К тому времени ему пророчили карьеру живописца, но вдруг он обратился к графике. Неожиданное увлечение привело к стремительному росту: он участвовал в выставках, стал кандидатом в Союзе художников, поступил в Московское высшее художественно-промышленное училище (ныне Московский государственный художественно-промышленный университет им. С.Г. Строганова).
Он вернулся во Владимир, где возглавил секцию графики. Талант художника, личное обаяние, качества лидера Бориса Федоровича Французова сыграли большую роль: «владимирская графика» вышла на твёрдую дорогу признания, о ней говорят, пишут, как и о получившей ранее известной «владимирской живописи».
Двери его мастерской всегда были открыты, замок запирался лишь когда хозяин отправлялся на этюды в родное Зауечье. Коллеги-художники, просто знакомые иногда и случайные люди оказывались участниками некоего общего процесса, в котором профессиональная работа органично сочеталась с обсуждением самых общих вопросов культуры, истории, миропонимания. Кто-то из совсем юных делал здесь первые шаги в искусстве, кто-то «доучивался», совершенствуя полученное в учебных заведениях мастерство. Французов, иногда ироничный, порой жёсткий в оценках, всегда принципиальный умел каждому найти нужные слова, увлечь – прежде всего собственным примером – творчеством.
Неиссякаемым источником вдохновения была для Французова родная деревня. Кажется невероятным, что множество разнообразнейших мотивов, претворённых в работы мастера, было открыто им на небольшом пространстве неброской равнины, раскинувшейся по берегам мелковатой речки Уечьки. Точный, острый глаз художника, а ещё более – сыновья привязанность к родной земле, любование каждой малейшей частью скромного и великого в своём долготерпении деревенского мира, переживание всех его невзгод, понимание себя как неотрывной части народа, глубокое ощущение историчности всех жизненных процессов – это и позволило мастеру раскрыть через пейзажи одного небольшого уголка всю сложность и красоту русской жизни.
«Мир, в котором мы живём, – прекрасен. Прекрасно всё: люди, громадная скульптура поверхности Земли, ветер, трава, вода, смена времён года – всё, всё.. Но самое прекрасное и загадочное – свет, который везде, и в нас тоже» – так объяснил сам автор природу просветлённости своего творчества. И видимой, когда зрителю открываются в сплетениях офортного штриха красота тональных переходов, за которой почти физически ощущается полноцветность натуры. И внутренней, вырастающей из духовного смысла.
Борис Борисович Французов. Воспоминания об отце на «Вечере памяти Б.Ф. Французова».
6 февраля 2015
Он ни одной воспитательной беседы со мной не провел. Когда он умер, мне было двадцать три, я переживал и думал: «Почему отец со мной не разговаривал, не объяснил мне, как жить?» А потом, по мере взросления, я понял, что он дал мне пример того, как жить правильно.
До пяти лет мы жили у маминых родителей, моих деда и бабушки, на улице Мира. И я вспоминаю длинный коридор квартиры, куда я выбегал встречать отца. Мне вспоминается запах внутренностей его сумки, которую он постоянно носил с собой. Кстати мужчины сумок тогда не носили, а вот отец всегда был с такой чёрной сумкой через плечо, у неё было много отделений и молний. Центральная молния была постоянно сломана и разъезжалась, была скреплена булавкой. Отец мне всегда что-нибудь приносил, когда приходил домой. И я маленький ждал его, бежал к двери и с вопросом «А что ты мне принёс?», залезал в эту его сумку. А она пахла, особенно когда отец приходил с мороза, крепким табаком (отец курил Беломор, пачки были картонные, папиросы набиты плохо, и табак высыпался из папирос в сумку) и ещё какими-то непонятными, но очень мне нравившимися запахами. Потом я узнал, что это были очень стойкие запахи битумного лака и растворителя. Эта сумка была у него очень долго, и настолько мне нравилась, что с ней, почти совсем истерзанной временем, я ходил в школу, когда подрос.
Отец приносил мне игрушки. По-моему только он и покупал мне их. Я хотел чтобы у меня был пистолет, но пистолетов не было, не продавали. Отец сам сделал его из дерева. Очень похожий на настоящий револьвер. Покрасил его битумным лаком, а он никак не сох, пачкая руки.
Отец часто приносил книги, к моему детскому огорчению, часто недетские. Говорил: «Это пока не тебе», или «А это матери». Говорил ещё «А это всем нам», что означало, в общем, не мне. Я всё равно важно доставал все книги по очереди и передавал отцу. Он очень любил книги, и при всякой возможности их покупал. В те времена с книгами было не очень, и он часто искал их в каких-то районных книжных магазинах, букинистических. Ездил, рассматривал. Покупал книги нередко по две, чтобы потом обменять или подарить.
Один раз, он дал на время издание Кафки, в общем редкое по тем временам, почитать одному приятелю, тот дал почитать ещё кому-то и в итоге, отец купил свою книгу во второй раз в букинистическом. Уже по двойной цене, как редкое издание.
И мне от него досталось эта любовь к книгам, я до сих пор не могу пользоваться электронными книгами, мне всё же нужно чтобы книжка была неким овеществленным объектом, чтобы её можно было подержать и посмотреть, полистать и понюхать, поставить на полку и напоминать себе по книжному корешку что да, эту я прочёл, а вот эту не дочитал, ну и ладно, и не хотелось.
Потом мы переехали на проезд Лакина, уже в свою квартиру. Мне было пять лет. Приходя из мастерской не очень поздно, отец рассказывал мне сказки на ночь. Всегда наизусть и всегда новые. Я на следующий день пересказывал эти сказки перед группой в детском саду, почти каждый день. Отец часто привносил в известные сюжеты долю собственной фантазии, что только усиливало воспроизводимый эффект. Я помню, что эти мои пересказы в садике пользовались большим успехом и прекратились после того, как отец одну из сказок о Змее-Горыныче уж очень сильно переделал. Там участвовали баба-яга на мотоцикле, Иван-царевич на танке, а так же колобок с автоматом. Были гранаты и подрыв Змея в финале. Мы тогда сильно смеялись с ним, настолько было всё нелепо и гротесково. Но в садике воспитательница не поняла этого совсем и перестала просить меня рассказывать сказки детям. Была в ужасе, по-моему.
Мне маленькому, 5-6 летнему, нравилось бывать у него в мастерской (хотя это было и нечасто) на проспекте Ленина, на 6 этаже. Там мне было можно рисовать на большом станковом мольберте и на больших листах бумаги отцовскими жёсткими кисточками из банки с водой и гуашью. Масляные он мне не давал, говорил «Это пока рано». Один раз в мастерской, когда у него были какие-то гости, меня оставили без присмотра. Я нашёл большую жестяную банку с красной краской и кисточку в ней. Я нарисовал в туалете на всём, куда только было можно дотянуться, улыбающиеся рожицы. На унитазе, на крышке унитаза, на бачке, на большой трубе, на всех ящиках, на банках, на канистрах. Словом везде. Я в общем, осознавал своим детским умом, что что-то тут не так, но мне уж очень нравился сам процесс. И отец не только не ругал меня, он от этого всего впал в какой-то неописуемый восторг. Он не только не смывал весь этот «стрит-арт», а наоборот всем показывал, хвалясь сыном. Правда сказал мне, что больше не надо. Но я подозреваю только из-за того, что я весь перемазался и пришлось оттирать меня растворителем.
Ещё он часто давал мне пастель, она мне нравилась своей разноцветностью и ещё тем, что её было много в специальном ящике, который был двойной и верхнее отделение ставилось на открытую крышку. Один раз, съездив с дедом в Москву, я как раз оказался в мастерской и стал рисовать что я видел, по просьбе отца. Дед водил меня смотреть Красную площадь, поэтому я нарисовал Кремль. Ещё нарисовал салют, просто потому что он мне нравился, а в арке Спасских ворот огромного дворника с метлой. Этим своим произведением я привёл отца и бывшего тогда у него в гостях Валерия Егорова в неописуемый восторг. Они очень смеялись, а я не мог взять в толк из-за чего, ведь дворник-то как раз и произвёл на меня самое большое впечатление.
Недавно разбираясь в мастерской я наткнулся на этот рисунок. Отец сохранил его, как и многие другие. Так же как и мои первые крохотные светлые ботинки, которые всё время висели у него на стене.